Пожалуй, Германия останется одной из самых интересных стран в списке тех, которых я уже посетил и которых еще предстоит посетить. Рабочее бурление городов, завидная чистоплотность, модернизации, нововведения на каждом шагу. Высокие деревья парков с забавными птичками на ветвях, высокие люди с непроницаемыми лицами, высокие дома, упирающиеся в небо.
Здесь на меня не смотрят как на чужака.
Здесь, собственно, на меня вообще не смотрят. Поэтому в Германии мне удобно смотреть на всех самостоятельно, мимолетно вслушиваясь в местный язык. Рычащий и кашляющий, шипящий и жесткий, он должен интересно звучать у приезжих туристов, что пытаются спросить, куда бы им пойти и на что поглядеть.
В Германии лучше всего распространена чума двадцать первого века. В нем больше нет ничего скрытного. Никаких тайн, никаких секретов. Все, чего раньше стыдились и боялись, сейчас выставлено поводом для гордости и славы. Все, кто выступал в средневековых цирках, именуясь уродами и фриками, сейчас получили иное, более высокое признание. С толерантной доступностью двадцать первого века каждый может выбрать свой фетиш, сексуальную ориентацию, психическое расстройство, наркотик.
Никакого стыда. Никакой жалости.
Но рядом с педантичными, аккуратными и бережливыми немцами, те же американцы выглядят куда распутней. А если все мысли приводят к американцам – значит, скоро на работу.
Тень разросшегося за столетия дерева прикрывает мою голову. Солнце в Германии достаточно щадящее, но в плаще тут все равно жарко – что, впрочем, не причина раздеваться. Скамья, на которой удобно сидеть и наблюдать за проходящими мимо людьми, - разных конфессий, разных национальностей, они протекают потоками по улицам и никогда не останавливаются, - тоже успела изрядно нагреться, но мне все равно. Отсюда мне всех видно… и цифры, бесконечные цифры проносятся мимо глаз над человеческими головами.
Юной женщине суждено умереть через три дня в это же время. Возможно, ее собьет машина. Машина – это очень неплохо для смерти; врезаясь, она не оставляет тебе выбора, а смерть, в лучшем случае, наступает незамедлительно.
Возможно, ее отравит завистливая подружка. Все люди – одинаковые.
Возможно, она оступится и упадет, ударившись головой о бордюр. Бордюры в Германии прочные, дороги – крепкие и заасфальтированные, поэтому, если удача отвернулась пощебетать со своими друзьями, здесь легко умереть.
Возможно, ее босс-извращенец случайно задушит ее, когда в очередной раз будет трахать ее на столе. Это не такая уж и редкость. Он даже не поймет сначала, почему тело в руках обмякло, спазмы кончились, а глаза утратили блеск и стали стеклянными, как у куклы. Пройдет полдня, и он уже не будет боссом.
Да, так, скорее всего, оно и случится.
В двадцать первом веке мы все выбираем себе фетиш, единственное отличие от ранних времен – это то, что теперь не зазорно в нем признаваться. Находить сообщников с таким же диагнозом, устраивать кружки помощи с таким же проклятием. В Германии их тоже полно.
И так бы оно и продолжалось, наверное, вечно, – люди идут мимо меня, а я гадаю, от чего именно они умрут в назначенный срок, - пока я не заметил кое-что, не вписывающееся в рамки – ни вечности, ни обычности.
Мимо меня только что прошел труп.
Внешний вид не оставляет сомнений – человек абсолютно жив. Ходит, дышит, наверняка о чем-то думает в светловолосой голове, но его время пришло неделю назад, а он здесь. Ошибок быть не может – поэтому я встаю со скамьи и тяжелыми шагами вливаюсь в людскую массу, следя взглядом и преследуя свою новую цель. Шли мы не очень долго: мужчина, столь цепко приковавший мое внимание (поскольку другие люди вокруг прекратили для меня существовать в тот момент, когда я увидел просроченные числа), остановился у перекрестка. Кладу ему руку на плечо. Я хочу посмотреть в его лицо.
Мыслей по поводу того, до чего именно я сейчас дотрагиваюсь, у меня нет и быть не может. Плоть под ладонью теплая и живая. Я сжимаю руку крепче, не давая себя игнорировать.
Я молчу.

Кто ты?
В подобных путешествиях, которые я время от времени совершал (они больше похожи на паломничества в случайную страну), был существенный, а порой и рушащий все удовольствие минус: иностранные языки. Мужчина, – парнем он, наверное, не был уже лет этак десять, - спросил у меня что-то на немецком, который, возможно, был ему родным, и я окончательно застопорился. В Германии, вроде, многие знают английский, но если конкретно этот человек нет – или притворится, что он его не знает, что тоже имеет какую-никакую, а вероятность, - то мне просто придется отпустить его.
У богов – как собратьев, так и из совершенно незнакомых пантеонов – срок жизни обычно упирается в пустоту. Или исчисляется в тысячах; действительно, много труда составит, что ли, прожить еще одну пару-тройку тысяч лет, прежде чем Землю расколет какой-нибудь метеорит, если ты и так прожил больше, чем вся эта планета, чем все люди вместе взятые? Человеческий предел – семьдесят лет. Все, кто выходит за него, счастливчики с крепким здоровьем.
Поэтому когда очередной мальчишка утверждает, что он, мол, прожил только четверть жизни – он ошибается. Он прожил треть, если не половину. Дело даже не во времени, а в хрупкости оболочки: после шестидесяти лет у трех четвертей земного населения отказывают репродуктивная система – они больше не могут размножаться. Еще через десять лет появляются хронические проблемы с костями, сердце проседает под грузом нажитых лет, память ослабевает. Еще через десять – резко падает зрение, сердце может потухнуть от любого ветерка. Еще через десять лет – коли доживут – будет очень хорошо, если они запомнят, как зовут их детей и их самих.
Так что главная проблема в этом человеке – срок его жизни. Я не верю в зомби.
- К-к-кто ты? – Негромко спрашиваю я, едва шевеля языком. Спрашиваю по-английски.
Я не убираю руку с плеча – я еще не готов его отпустить. Даже если он меня не поймет, за почти три года пребывания на Земле, я еще ни разу не видел живого мертвеца и хочу вытащить из него все, что смогу – даже если это придется делать раскаленными щипцами Гефеста.
Я никогда не промахиваюсь. И – никогда не ошибаюсь.
Внешность у мужчины, можно сказать, непримечательная, если бы не одно «но»: кожа слишком светлая, будто он вообще не знаком с солнцем, мертвецки бледная. Он похож на восставший труп: умер пару часов назад, поэтому тело еще хранит в себе отголоски утекающего тепла, а глаза по какой-то причине не закатились внутрь. И кожа еще влажная, источает невидимые капельки пота…
Кто же ты такой?
И почему на тебя стоило наткнуться именно мне?
Я отвожу глаза от его черных очков, чувствуя, как по моей собственной коже пробегают горячие мурашки. Ну да – стоит мне встретить живого человека, похожего на хранителя склепа, как…
Я смотрю на светофор. Красный человечек шагает в никуда, таймер заводится снова, начиная с пятидесяти. Кое-кто опоздал перейти дорогу, да? Машины продолжили свой путь, никто из водителей не обращает на нас внимания, поэтому я снова возвращаю взгляд на чужое бледное лицо. По правилам приличия мне следует извиниться, но я все еще не знаю немецкого и не уверен, что он знает английский, поэтому…
Поэтому я задаю себе один и тот же вопрос: кто ты?
Пухлые губы налиты кровью и жизнью. Если сделать в них маленькую дырочку, она польется, как гранатовый сок. Красное подходит белому, как кровь – аристократичной бледности, как красное вино – белому шоколаду.
Солнце в зените. От меня на незнакомца падает тень. Лучи припекают мою макушку.
- Ты м-м-мертв, - констатирую я, почти не слыша свой голос. Перед глазами – двадцать пятое апреля, дата недельной давности. Я утыкаюсь кончиком указательного пальца в чужую щеку, чуть продавливаю – проверяю на упругость. Все нормально. Я жду, когда меня оттолкнут – люди не любят, когда их трогают, хотя каждый мечтает только об этом. – И все-т-таки… ты зде-здесь.
Так кто же ты?

The siren says
- Die for me

Судя по всему, английский ему все-таки был знаком. Да, говорил незнакомец с акцентом, характерным для этой страны, но то, что он понимает меня – пусть и говорит обратное – заметно облегчало задачу. Я все-таки не уверен, что он не уйдет сразу, стоит мне только отпустить его плечо, поэтому продолжаю держать все той же мертвой хваткой, что и держал.
Мертвая рыбка попалась в сети не того охотника…
Шум машин – точнее, визг гудков – резко сбивает мое внимание к мужчине. Молодой мальчик – наверное, еще школьник – неудачно перешел дорогу и попал под машину, видимо, стараясь успеть перейти, даже если светофор уже просигналил свое. Вокруг начали толпиться люди. Женские крики. Мужская суета.
Ничего удивительного. Если Смерть задерживается в одном месте надолго, то вокруг так или иначе начинают происходить соответствующие Смерти вещи – даже если она не хотела их причинять.
Прости, мальчик. Земля примет тебя, как своего, родного… Но моя ли это вина?
Смотрю на растекающуюся под колесами BMW красную лужу, смотрю чуть левее, чуть выше – смотрю на темноволосую голову мертвеца. Что и следовало ожидать: время над ним остановилось, дата стоит точная – второе июня, и мне не нужно смотреть на часы, чтобы знать, что прошла лишь минута. Глаза невольно возвращаются на незнакомца – и над его лбом ничего не изменилось. Все такой же мертвый. Он уже давно должен был покрыться беленькими червячками, а кожа должна стать голубоватого оттенка, а глаза… да, глаза должны утратить эмоции. Никакого льда, только вечность.
Какой любопытный труп.
- П-пойдем от-от-отсюда, - с трудом выговариваю я, кивая в сторону. Куда бы ты ни шел, думаю, сейчас твои планы должны измениться. Движение машин остановлено, так что я спокойно иду вперед, тяня за собой своего на удивление живого попутчика.
Когда я переступаю через труп, в спину мне летят грубые на слух немецкие слова. Я не знаю, что они говорят. Мое лицо спокойно.
Чем ближе мы приближаемся к большому, белому зданию с вывеской в виде красного креста – наверное, это аптека при больнице? – тем дальше остается городской шум. Переходя улицу, люди здесь остаются такими же невозмутимыми, жарящимися на солнце и спешащими по своим делам. Интересно, если просветить на всю Землю лучами, реагирующими на температуру, что бы мы увидели? Миллионы синих очагов горя, миллионы красных очагов любви… В одной точке планеты – похороны, в противоположной – свадьба…
Это ли не главная ирония Создателя? В том, что нужно всегда оставаться безразличным?
- Что т-ты так-кое? – спрашиваю я как бы между делом, останавливаясь. Здесь уже тише, гораздо тише, чем несколькими минутами назад. Только теперь я отпускаю плечо незнакомца – я же не хочу оставить синяк. Я смотрю в сторону, откуда мы пришли, и люди отсюда кажутся такими маленькими…
- В-возмож-жно, на его м-месте д-долж-жен б-был ок-казаться т-ты, - говорю я. – В-ведь т-ты умер… Н-нед-делю н-наз-зад. Смерть н-не пон-нимает шут-ток, т-только мрак. Т-так кто т-ты? Что т-ты?
Я слишком много говорю… ненавижу говорить вслух. После того злополучного дня, после той встречи из прошлого, уже тридцать лет я не могу избавиться от этого дурацкого дефекта. Мыслю я не заикаясь, а вот когда дело доходит до открывания рта и высказывания этих мыслей, то начинаются проблемы.
Надеюсь, ты хоть что-нибудь понял из того, что я тут лепечу.
Единственное, что я знаю – это то, что ты точно не из наших. Тогда ты чьих? Многорукий индийский бог? Строгий и сильный бог Скандинавии? А может, кто-то из солнечных ацтеков? Это смешно, учитывая, сколько богов, божков и тварей было придумано на одну планету, которая даже не самая большая во всей Системе. Глядя на редких сородичей и чужаков, которые встречаются все чаще и больше, я скучаю по дому и своей древности. По Подземному Царству. По ледяной Стикс. Другим богам этого не понять, как и многого другого, но я не хочу ударяться в тоску сейчас – сейчас я хочу лишь ответов на свои плохо выговариваемые вопросы, а там уж и в ностальгию удариться можно.