Порой Хайнц вглядывался в прошлое. Он искал ответы. Тот Хайнц, что отрекся от человеческого и принял новый, открытый взгляд на вещи, еще не ставший одержимым идеей, - Хайнц, для которого время бывало материей гибкой и рваной: настолько, чтобы теряться и надолго забываться в ней, - чем он был? Возвращаясь в те воспоминания, он находил их чем-то запредельно далеким и покинутым. Но все ощущения и чувства тех воспоминаний оставались немыслимо яркими — настолько, насколько способна себе позволить безграничная память. Он вылавливал из неё содержимое, как продавец вылавливает рыбу из аквариума. Точно как та рыба каждое воспоминание было вертким и скользким, но если вцепиться в него покрепче, оно отдавало насыщенным смрадом действительности, хорошенько ударявшим в голову.
Хайнц вглядывался в прошлое. И видел нечто ему непонятное. После озарения, когда та и знакомая, и еще неведомая сила жрала каждую его частицу с поражающей ненасытностью,  физическое его тело подвергалось странным припадкам. Они приходили неожиданно, хотя за несколько минут до прихода он уже мог их предугадать. В те минуты все его чувства болезненно обострялись. Особенно остро он реагировал на свет и звук. И то и другое становилось сродни пытке, и единственное, на что был способен Хайнц — тот самый человек, который, казалось, был готов абсолютно ко всему — это забиться в темный угол и, сжав зубы, ждать, когда все прекратится. Но после этих невыносимо долгих минут наступали еще более трудные. На смену этому «обострению» приходила адская агония, сопровождавшаяся быстрыми, неестественными сокращениями всех мышц. Вопли, что издавал в тот момент кто-то, похожий на Хайнца, человеческими назвать было трудно. Так будто кричало что-то изнутри Хайнца, что-то возмущенное, грозное, животное; и сквозь вопли мучения и ужаса, с которыми они смешивались и сливались, проходил рев воистину жуткий. Приступ мог продолжаться больше часа, и после этого Хайнц на несколько дней погружался в состояние, напоминавшее кому. Пожалуй, следует отметить, что после приступов его физическое тело подвергалось самой настоящей клинической смерти. Но, в силу новых возможностей этого тела, клетки постепенно восстанавливались.
Хайнц боялся этих приступов. Однако было кое-что, заставлявшее его их ожидать. Во время приходов, перед самым мигом приступа, в тот самый короткий момент перехода от чувственного напряжения к напряжению физическому, его воспламененный мозг вдруг словно расширялся — немыслимо, стремительно, точно готовясь разорвать черепную коробку. И в тот же момент к нему приходило сознание столь мощное, как будто все его чувства бытия вмиг удесятерялись, и та действительность, которую он видел каждый день, становилась чем-то столь понятным и очевидным, подобно как если бы он разглядывал каждую её основу под макрообъективом. Это были мгновения чистейшего просветления, умиротворения, знания. Тогда он видел и слышал всё. Это было сродни какому-то очень близкому, знакомому состоянию. То было сродни взгляду свысока, снизу, отовсюду, из-подо всюду. Всю планету, все планеты, все вселенные — тогда это было что-то совершенно простое и …объятое. То было всеобъемлющее виденье. В те моменты Хайнц становился богом.
Миг прозрения длился не дольше секунды. Однако этого было достаточно, чтобы не просто осознать мощь этих прозрений, но и запомнить то состояние и даже частично запомнить знания, открывавшиеся в те моменты.
Теперь припадки не повторялись. Хаос, царивший в Хайнце, больше не пытался вырваться из заключения. И тело, для которого вторжение оказалось когда-то невыносимым, теперь привыкло к ежесекундно разрывающей, лопающей и жующей его силе. Но с помощью тех припадков Хайнцу открылось множество его способностей. С помощью тех припадков Хайнц сумел обнаружить множество богов. Эта способность больше не покидала его, хоть и была в сотни раз слабей той, что возникала во время прихода.
Так он когда-то обнаружил её. В момент всевиденья, когда до смешного маленькая Земля была открыта в мельчайших деталях, он увидел зрелище, заставившее испытать что-то похожее на восторг. Этим зрелищем оказалась сила. Первозданная, безумная, жадная, словно бешеное животное. Она показалась ему прекрасным образцом. В сущности же она была ужасающей.
Он чувствовал её даже после припадка. Она была одной из первых, кого он в принципе способен был ощущать. Эта ярость простиралась так широко, что её энергия будто кричала ему «взгляни же, ощути, поглоти!». Эта ярость была для него манящим призывом. Эта ярость вызывала в нем жажду, какую могла вызывать только та бесконечная пустота, что им руководила, - та пустота, что желала вобрать каждую горячую искру текучего, холодного мироздания.
Она должна была стать его первым экспериментом и его первой жертвой.
Это была еще одна ночь в череде прошедших, и в ней не было абсолютно ничего примечательного. Хайнц не выбирал — он пришел как только порыв его стал невыносимым, и это было столь естественным и неосознанным действием, что могло бы стать неожиданностью для него самого. Каким-то образом он знал и понимал (возможно, это были отголоски его прозрений), как действует эта черная сила, её мотивы, её методы и способ. Именно поэтому к ней явился простой человек. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы заглушить свою голодную, рвущуюся пустоту. Ведь при желании Хайнц способен был стать невидимкой. А теперь он жаждал быть обычным, неприметным и, что главное — слабым образцом, необычайно.
Только так можно было приманить и не спугнуть эту паучиху, что таилась среди влажной тьмы и наблюдала — полуслепую, одурманенную одной сплошной эмоцией, но вместе с тем стремительную и жилистую. Хайнц не видел её, но отчетливо знал, что у энергии этой исключительно женское начало. Она пахла созиданием, хоть и рвалась разрушать; её восхитительная чернота отдавала яростным светом, кричащем о жизни, силе, желании.
Он появился среди трав, что в чистоте ночи отдавали тонким, но насыщенным ароматом влаги. Он ощутил её удивление, ведь его появление стало для неё почти неожиданностью. Он был от неё чуть дальше мили, но и этого расстояния оказалось недостаточно, чтобы обмануть её бдительность. О чем она думала в тот момент? Как могла не заметить очередного путника и обнаружить его только теперь? Какого возраста это создание? Пола? Какие эмоции он испытывает и готов ли он бороться за собственную жизнь?
Хайнц не знал. Но по мере приближения к ней он чувствовал, что и она идет ему навстречу. Её запах становился все сильней, а её чернота — все насыщенней. В нем вмиг заработали все системы, что могли смешаться в этом создании — первобытные инстинкты стали выражением страстного любопытства и желания поскорей взглянуть на существо, что издавало такую пьянящую энергию; его физическое тело реагировало на то, что увидеть и ощутить не могло, а системы энергетические, что были выше физической оболочки, парадоксально стремились отразиться именно в человеческом теле. Хайнца стала бить болезненная лихорадка, схожая с тем, что испытывают молодые люди при первом настоящем возбуждении, - о ней он позже будет вспоминать со снисхождением и улыбкой.
В какой-то миг она замерла словно неуверенно. Возможно, что-то спугнуло её, но Хайнц не придавал этому значения. Что-то уверенно говорило ему, - она не отступит. В ней было нечто непомерно жадное; жертву, что ей приглянулась, отпускать было нелепо.
Их глаза встретились только на долю секунды. Паучиха сделала выпад, и на мгновенье в глазах его почернело. Энергия, казавшаяся ему до этого искрой, оглушила его настоящим пожаром. Ярость, что казалась неконтролируемой, на деле была безумием — отчаянным и горячим подобно извергающейся лаве. Это оказалось для него столь внезапным, что все те же инстинкты, мощь которых ему следовало еще научиться преодолевать, сказали ему испытать страх. И действительно — он ощутил настоящий ужас, когда шею его стало обжигать каким-то невыносимым, лопающимся и смердящим процессом, растянувшимся как будто на бесконечность. Но не в ту ли долю секунды он ощутил уже знакомый ему восторг и наслаждение? Не в ту же долю секунды она успела сменить гнев на недоумение, а недоумение — на страх? Процесс прекратился, шею только саднило, а чернота, что была столь густой и концентрированной, вдруг замигала огнями и задрожала почти что под порывом ветра. Хайнц увидел женщину, хотя до этого мог видеть лишь красоту создания куда более интересного; женщина эта оказалась почти обычной, напуганной, с огромными лихорадочными глазами. Женщина эта могла быть даже слабой. Её хватка, что секунду назад была такой крепкой, ослабела, а рука — грязная, измазанная засохшей кровью, должна была вот-вот оттолкнуть это мерзкое существо, посмевшее противиться не просто её желаниям, но и воле, -  существо не только мерзкое, но и опасное; однако ничего этого не произошло. Она замерла, пораженная каким-то новым, потрясающим её открытием, и только смотрела — смотрела все с тем же безумием, но безумием отходящим, покидающим, озаряющим. Она смотрела на человека, в котором человека почти не осталось — на человека не менее безумного, голодного, одержимого ею. Он со зверским аппетитом впитывал её — уже отравленную и парализованную, смотрящую во все глаза и осознающую то, что ей дано было осознать. Горячая, текучая его жажда все усиливалась с новым глотком её иссякающей, полыхающей злобы. В особый миг он осознал, что льнет к ней и физическим телом, но ощущение губ, в которые он впился все так же инстинктивно, тонуло в ощущении всепоглощающего экстаза, который дарила ему её мощь. Он жаждал еще и еще — неконтролируемо и эгоистично, как только и способна пустота.
Но вдруг все прекратилось. Что-то сказало ему «хватит», и он остановился. Он удивился, когда ему пришлось открыть глаза.
Женщина повисла на его руках почти безвольно, почти без сил. Просто женщина, вызвавшая в нем едва не отвращение — настолько она была безликой по сравнению с тем, что он видел до этого и тем, что теперь горело во всем его теле. От вида этой слабости и посредственности он почувствовал отголоски той самой ярости, что теперь сладко пьянили его разум. Он взглянул на неё еще раз — более пристально и холодно. Она также не отводила своего застывшего взгляда с его глаз. Она была как будто мертвой, и между тем в ней рождалось что-то новое. Она смотрела внимательно.

Порой Хайнц вглядывался в прошлое. Он сравнивал.
Сейчас, рассматривая Диту – этот красивый, темпераментный образец женской человеческой особи, он неизменно видел её другую, мало кому известную вариацию. Глядя на эти мягкие, хорошо уложенные темные волосы, он видел когда-то облепившие череп, спутанные грязные клоки; облекая взглядом её фигуру с округлыми, приятными глазу формами, он вспоминал костлявые бедра, руки, пальцы – сухие и жилистые как у старухи. Отмечая её спокойную, дерзкую уверенность, он возвращал её образ к безумию, что был для неё смыслом существования.
Однако было в его воспоминаниях и кое-что другое. Никому не известная, счищенная от всяких тревог и одержимостей сердцевина – холодная и сухая подобно иссушенному стеблю, - она представляла собой идеальную форму, из которой можно было формировать что только вздумается. Помнила ли она об этом? Замечая на себе её острый, колючий взгляд, он думал о том, что она воскрешает те времена, когда её грубую жадность сменяла бессильная, безропотная покорность. Когда её буйные вспышки проявляющейся черной энергии подавлялись безликой, невидимой мощью пустоты, формировавшей мировоззрение другое, чужое, нужное. Из раза в раз, постепенно, систематически он подавлял её ненависть, питаясь и пресыщаясь ею. Заменяя на что-то более удобное. Дрессируя её подобно необузданному животному. До тех пор, пока не посчитал это дело завершенным.
Понимала ли она его? Знала ли она, чего он добивается? Догадывалась ли она, что её отчаянная, непокорная жажда в тот роковой день, когда судьбы их впервые переплелись, полностью изменит её будущую жизнь и поведение? Возможно, ей следовало догадаться.
В тот момент, когда он познал собственную слабость и бессилие, когда ощутил, как мизерно его влияние и способность властвовать над другим созданием, ему открылось доселе неизвестное чувство неудовлетворенности. Чувство, изменившее все его существо.
В тот момент, когда он понял, что его можно остановить лишь повлияв на человеческое тело – то самое, что с каждым днем было все большим бременем, - он определился с тем, к чему будет стремиться.
Тот день стал для него переломным. В тот день ему открылось то, чего он не желал видеть. Он узнал о возможностях, что были ему дарованы, но еще не поддавались контролю.
Он узнал смерть.
В то самое мгновение, когда острие черепной кости, ставшее неплохим орудием убийства, воткнулось в его сердце, случилось что-то невероятное. Он успел это осознать за долю секунды, когда разорванный орган еще успел несколько раз конвульсивно вкачать кровь, уже окропившую его разгоряченную кожу. «Приход», ставший последним на его памяти, в этот раз подарил ему совсем неожиданное открытие. Это заставило его расхохотаться – так, по крайней мере, он помнил. Но в действительности он вряд ли проронил хотя бы звук.
Что-то необъятное замкнулось в нем тогда. Кали, носящая в себе проклятье «черной матери» и совершившая поступок столь же отчаянный, сколь и судьбоносный; та самая Кали, приносящая смерть, - породила тем самым чудовище куда более опасное, чем было доселе. Пропитанный ею, переваривающий ненависть, безумие, ярость, он был обречен наполниться этими чувствами целиком и полностью, до самых краев. Убив его в этом нестабильном, пресыщенном состоянии, она навсегда замкнула в нем свою энергию и частицу силы. А хаос, в момент погибели человеческого тела стремящийся в это тело со зверской отчаянностью, только закрепил эффект.
Хайнц очнулся другим. Ему не нужно было понимать, что произошло – понимание пришло еще до смерти. Понимание того, что поглощенная энергия Кали теперь будет храниться в нем вечно. Понимание того, что хранить можно любую энергию. Понимание своих истинных возможностей. Регенерация в таком состоянии достигала невообразимых скоростей. Пропитанный чужой энергией, он проснулся от смерти спустя минуту.
И все же это был достаточно экстремальный процесс. Пренепреятный. Присутствовал также и побочный эффект: Хайнц чего-то лишился. Он не знал, чего именно, но мог это почувствовать определенно. Что-то в нем погибло навсегда. 
Когда он увидел её рядом – такую спокойную и слабую – неудержимое желание, почти соблазн, довершить начатое, полностью его захлестнуло. Как бы она реагировала на свою же силу? Ему было любопытно. Стоило ей пошевелиться и открыть глаза, как умение, с которым она еще пару минут назад нападала на это чудовище, оказалось направленным против неё самой. Сжавшиеся легкие, лишившиеся кислорода, заставляли её глухо хрипеть и корчиться на грязной земле; судороги и дрожь вот-вот должны были смениться умиротворенной неподвижностью. Определенно, приятный навык.
Это, конечно, было только подражание. Хайнцу был открыт принцип, дана возможность сравнения, творчества. Теперь он готов был экспериментировать с новым умением куда дольше, чем эти сорок секунд. Сейчас силы его были на исходе.
Поэтому она вновь дышала.
Он схватил её за шею – это было движение, лишенное какой-либо страсти. Безвольная сухая муха недостойна жарких порывов. Но неожиданно в этой грязной пещере - темной, как сама могила и смердящей подобно могиле,  - зажегся огонь.  Ярость нельзя отнять – она генерируется от одной искры. А искр в ней было много. То был огонь жизни, блеснувший лезвием в её потемневших жутких глазах.
Вкусной, неуемной жизни.
____________________________________
Новости о Хаосе в Ордене появились спустя месяц. Только когда он снова появился в Нью-Йорке. До этого его местоположение оставалось неизвестным. Как позже выяснилось, вернулся он не один. Но что за создание он держал у себя взаперти – создание, по слухам, никогда не бывающее в сознании, - никому не было известно. Только то, что оно определенно дикое.
Именно с того времени в Континуум стали поступать запросы с оригинальными чертежами по изготовлению оборудования, подозрительно напоминающего пыточное. 
В здравом уме Хайнц никогда бы не пошел на то, что сделал. Но ум Хайнца не был здравым. Его желания, смешанные с её страхами, её побуждения, проникшие в его стремления, а также до одури неудержимое любопытство, ставшее оправданием упрямству, толкнули его на этот авантюрный, самонадеянный эксперимент. Терпение, с которым он отнесся к этому делу, было воистину безграничным. Или чудовищным.
В сущности он не был уверен в том, что действительно понимает, на что способен. Он хотел узнать. Узнать, способен ли влиять на сущности перерожденцев настолько, насколько они влияют на его, и как далеки в этом его возможности.
И когда Хайнц убедился, что более чем способен, он забрал её к себе. Это случилось только после того, как он увидел, что воля её надломлена, а сознание спутано. Подумать только – целый месяц на то, что теперь ему дается за пару дней. 
В сущности то была уже не разъяренная Кали. Он привез Диту.
Она проснулась 6 февраля около восьми утра. Странно, что разбудило её именно это ощущение,  - оно являлось настолько давним, что, казалось, пришло из какого-нибудь сна. То было ощущение теплой воды.
Свет и ясность ума, лишенного пелены ярости подчистую, остались для нее незамеченными. Она не осознавала, что с ней было до этого. Она не осознавала, кем и какой была. Зато она отлично осознавала ситуацию, ошеломившую её до состояния дезориентированного шока. Хайнц наблюдал за спектром эмоций её лица с определенным удовольствием. К тому моменту он уже усек – борясь с богиней – будь богом; борясь с женщиной – будь мужчиной. Теперь, когда сущность Кали была подавлена самым что ни на есть насильственным путем, ему следовало бороться с Дитой Сольвейг – личностью не менее упрямой и горячей.
Поэтому он был весьма осторожен. Во всем. Сейчас, например, он был предельно аккуратен в своем занятии – бережно сбривая с её голени выцветшие волоски, он следил за тем, чтобы не ранить её смуглую кожу.
Дита закричала. Это должно было прозвучать злобно и яростно, как эхо минувших дней, когда она кричала почти без остановки; должно было напугать его в конце концов. Однако голос её оказался не просто слабым – этот короткий сиплый хрип был заглушен тихим лязгом наручников, закрепленных к крану ванны. И снова – рывок её обязан был стать рывком взбешенной фурии, но оказался слабой пародией на возмущение. Скованная, нагая, лишенная сил, она показалась себе омерзительной. Но куда омерзительней был он. Он видел её взгляд: испуганный, полный негодования, ненависти, неподдельного ужаса. Кто он? Где она? Как долго это происходит?
Что с её памятью?
Она молчала, оцепеневшая от перебивающих друг друга мыслей и попыток привести их в порядок. Хайнц, закончив, теперь неторопливо обмазывал ей ногу гелем.
- Ты ведь уже можешь говорить, не так ли? – спросил он с неподдельным интересом.
Она попробовала. Звук вышел шипящим и грохочущим одновременно, но облечь его во фразу удалось лишь со второй попытки. Попытка эта вышла крайне гневной:
- Ты… Ты что творишь, мразь?! Я…
Она не успела отвесить фразу о полиции. Это было бы крайне глупо. Об этом она подумает уже много позже.
- Ого! – перебил он восхищенно. Крепко, но осторожно обхватив ногу, которой она уже попыталась заехать ему в живот, у лодыжки, он с размаху «защелкнул» ей стопу. Хруст кости, что через мгновение прорвала кожу и вылезла из-под нее, поглотил болезненный, испуганный женский вопль, - потрясающе. Вербалика работает отменно.
Дрожа и задыхаясь, разразившись оглушительным, но все таким же хриплым рыданием, Дита судорожно хватала воздух пересохшими губами. От шока её бросило в жар. Переломанная лодыжка едва не болталась на красивой, немного покрасневшей от раздражения, ноге. Боясь пошевелиться, Дита так и замерла. Испуганный взгляд синих глаз метался с ноги на этого маньяка и наоборот. Шоковое отупение делало её похожей на манекена.
Хайнц принялся за вторую ногу, в то время как переломанная была достаточно бережно опущена в воду. Дита утробно взвыла. Однако боли оказалось недостаточно для обморока.
- Что тебе нужно! – надрывно воскликнула она.
Хайнц не отвлекался от своего занятия.
- Пока только послушание. Видишь ли, твоя ярость подпитывается человеческим темпераментом. А это проблема, - он поднял на неё спокойный взгляд, - бороться со следствием бесполезно. Приходится работать над причиной.
- Отпусти меня… Прошу…
- Тогда ты ничему не научишься. И все вернется к тому, с чего мы начинали.
- Я не понимаю…
- Понимаешь.
Боль в какой-то миг отступила. Не зная почему, она была уверена, что это благодаря ему. Осознание его причастности к событиям странным, мерзким, жутким озарило её в тот же момент, когда она вспомнила, что творила сама. Все вмиг смешалось – и воспоминания о прошлом, и понимание будущего. Как долго продлится это прозрение? Как скоро её память снова начнет блокировать болезненные воспоминания? Кали – та Кали, в которой отчаянье смешалось с желанием смерти, та Кали, что в своей ярости забывала обо всем на свете и готова была растерзать любого, кто попадется на её пути, на миг очнулась:
- Убери от меня свои руки, ты – дрянь!
Хруст раздался снова, и на этот раз из её глотки вырвалась лишь глухая, сиплая хрипота. Слезы хлынули из глаз с новой силой. Истерически искаженное лицо больше походило на маску.
- Пока кости не вправлены, регенерировать ты не сможешь, - спокойно пояснял Хайнц. Тон его оставался ровным и сдержанным.
- Почему…
- Не двигайся.
- Зачем… - рыдания её сменялись какой-то безумной одержимостью, - почему ты не убьешь меня?!
- И замолчи.
- Просто убей меня!
Хайнц взглянул на неё с заметным раздражением. Этот спектакль начинал его утомлять.
- Не обманывай себя. Ты не готова и не хочешь умирать. Иначе ты бы нашла способ это сделать, - он сузил глаза, - ведь ты знаешь, что получишь в итоге.
- Свободу…
- Именно. Свободу.
Засучив рукава рубашки, он снова взял её лодыжки. Боль отпустила так же резко, как и пришла, и Дита обессиленно распласталась по ванне. Кожа в местах разрывов начинала медленно срастаться. Её сбивчивое дыхание начинало восстанавливаться.
- Будь добра, раздвинь ноги.
- Мне больно, - тихо произнесла Дита.
- Не ври.
Она повиновалась. Не зная зачем и почему. Беззащитность, унижение, даже непристойный вид, в котором она открылась перед этим существом, больше её не волновали. Она только тихо, совсем как девочка, расплакалась, ужасаясь тому, какой стала чувствительной ко всему, что вовсе не должно было её беспокоить. Он слушал её короткие всхлипы с интересом, который, возможно, даже нельзя назвать жестокостью. Путь изменений всегда болезненный. Как только ты сам себе это уяснишь, становится куда легче.
Дита не помнила, когда закончились все её ванные процедуры. Она не помнила и того, сколько времени прошло с того момента. Она очнулась много позже, напротив зеркала. Одетая. Ухоженная. Чужая.
С отражения на неё смотрело нечто вывернутое на изнанку, выпотрошенное, вышкребленное. На неё смотрела кукла.
Её еще предстояло оживить.