В середине апреля, после мучительных бесцветных дней, когда цепкие и жадные холода все не желали отпускать промерзшую землю, наконец пришла весна. Природа, будто томившаяся в ожидании, жахнула таким буйным цветом, что за пару дней пейзаж сменился с серого на сочный зеленый, белый и розовый. Запах жизни стоял крепчайший; одурманенные птицы вразнобой горланили свои песни, и все вокруг с жадностью впитывало яркие солнечные лучи.
Вена постепенно наполнялась красками и оживала.
Лукас Петерман, никогда особо не жалующий весну, радовался открывающимся возможностям и новым формам досуга. Ибо в последнее время он скучал. Или, по крайней мере, активно это демонстрировал.
- Петерман, дружище, вы так мне совсем проиграетесь.
- Верите или нет, Картман, дружище, я готов вам выдать все мои фишки прямо сейчас и без виста — это занятие меня совершенно не волнует.
- Уж если азартные игры вас не волнуют, то могу предложить только коньяк.
- У вас пошлые вкусы, но я вас все равно люблю, Картман.
Подобные заявления можно было услышать от него все чаще; причину таких настроений следует искать в изменившемся отношении света, влиявшего на жизнь Петерманов более чем полностью. Первый холодок в его сторону проступил достаточно давно, еще после памятного бала, когда он дерзнул бросить обществу непростительно-наглый вызов; после все шло по наклонной. Упрямство и заразительное равнодушие ко всем злым толкам, - заразительное потому, что Рааб его едва только не проповедовала , - сыграло свою роль. И если сначала недовольство и осуждение света Лукаса действительно не волновало — он, в конце концов, был искренне увлечен и одержим Катариной, - то со временем, когда страсть его умышленно охладили, когда он понял, что любовь его скучна и утомительна, такое положение вещей вызвало понятную меланхолию. Острый, уязвленный ум сделал до того беззаботного и веселого Петермана излишне проницательным и неприятным. Такое в обществе прощается крайне редко. 
Опостылевшие люди со своими тошнотворными принципами, утомительная тяга к сдержанному и пассивному сердцу — всё это пагубно влияло не только на настроение, но и на самочувствие Петермана. Холод и пустота окружающих пейзажей только усугубляли его раздражение и безразличие.
Он понимал, что нелюбим, и если раньше это оказалось бы лишь досадным упущением, то теперь Лукас познал нечто новое, совершенно для него утомительное — то были страдания. Понимая, что страдает, Лукас стыдился самого себя. Какая же нелепость — мучиться из-за женщины! Женщины, которая не стоит и мизинца любой другой, куда более состоятельной и успешной в свете. Впрочем, все остальные не стоили и плевка графини Рааб — вот что говорило ему сердце и не желал опровергать ум. Его невообразимое чувство к ней еще недавно делало обоих (по крайней мере он хотел в это верить) более чем счастливыми; теперь же оно угнетало, стыдило, медленно изъедало изнутри.
И все же он не мог отказаться от него, как ни старался. 
С некоторых пор он вообразил, что у Рааб заявился новый любовник. Мы говорим «новый», ибо то был не первый случай болезненных подозрений и негодования. Это, впрочем, объяснило бы сразу всё — будь это, конечно, правдой. В сущности, Катарина была либо слишком беспечна, либо слишком хитра, ибо не торопилась ни подтверждать, ни опровергать опасения Лукаса. Он же был достаточно пылким, чтобы верить в худший вариант. Прежде его поведение отличалось такой порывистой горячностью, что вывело бы из себя и самую ангельскую натуру; Рааб в этом отношении была весьма сдержана, и этим доводила Петермана до настоящего безумия. Все толки о том, что она «убивает» Лукаса, не были далеки от истины. По крайней мере, сам Лукас готов был это признать, если бы страсть не дурманила его настолько, что он стремился отдать этой женщине все свое существо. Но теперь его подозрения сопровождались ледяным спокойствием, тем более болезненным оттого, что его приходилось демонстрировать неукоснительно. Он уяснил крепко, что Рааб не терпит излишней горячности, и то было открытие неприятное. В какой-то момент он пришел к выводу, что между ними нет совершенно ничего общего. То, как контрастно они отличались друг от друга, и стало причиной его жаркого любопытства; оно же, в конце концов, и стало камнем преткновения. Её флегматичная, замкнутая натура в иной раз доводила его до белого каления — он ненавидел её за такое спокойствие и раздражающее равнодушие. И между тем, он был все так же удушающе влюблен.
Итак, приход весны подарил Лукасу новое дыхание жизни, которая, казалось, совсем ему опротивела. Быстрым потеплением он воспользовался как предлогом съездить в пустующее дачное поместье, где его ждало буйство красок, тишина, охота, прогулки по озеру в сопровождении милых провинциальных дам, склонных относиться к молодым людям с дурной репутацией особо трепетно; и многое другое, что в столице было невозможным. Родные отнеслись к этому ярому желанию с сердечным воодушевлением. «Определенно, сын мой, стиль жизни в столице плохо влияет на цвет лица, подышите свежим воздухом!» - заявляла ему маман, и он только горько усмехался, находя в этом иные слова: «Уезжайте прочь, и о ваших безрассудствах забудут, а вы, возможно, забудете эту сумасбродку!». И действительно, это могло бы стать лучшим решением. В конце концов, слишком долго он выгораживал эту женщину, и если ей вздумалось заводить новые романы — пускай! Он же переждет бурю и вернется с былым блеском — похолодевший и свободный.
Злоба его сменялась отчаяньем, отчаянье — усталостью, а усталость — безразличием. Но мысли имеют свойство вертеться по кругу, и скоро он снова испытывал былую злость — возможно, еще крепче прежнего. В итоге, это и стало решающим фактором, заставившим его уехать прочь — туда, где он не сможет утомлять как её, так и себя, ревностью и раздражением.
________________________________

Катарина Рааб по натуре своей была женщиной толковой и догадливой; такие зачастую и оказываются неправыми в самых простых вещах. Любовь Петермана — а это, несомненно, была именно любовь — в какой-то момент напугала её. Но еще больше её напугала собственная беспечность. Позволив произойти этому роману, она ставила под угрозу не только свою совесть, репутацию и шаткое, сомнительное положение — все это рушилось и под ногами Лукаса — такого жизнерадостного и беззаботного, но все же гордеца. Когда это случилось? Она и опомниться не успела, когда оказалась втянутой в этот невообразимый водоворот эмоций и чувств: впечатления и радости способны пробудить к чувственности даже самую унылую натуру. Рааб на тот момент считала себя и унылой, и очень взрослой дамой, которую не может тронуть ни одно волнение сердца. В этом она, конечно, и ошиблась. Сердце её было тронуто, и когда она оглянулась и признала этот факт, то ужаснулась. Впереди на них обоих смотрело неприглядное будущее. «Я возьму тебя в жены и увезу в Америку! Тебе больше не нужно будет волноваться об этих снобах, которые только и ждут, когда ты сломаешься. Соглашайся, Катарина», - восклицал Лукас и не раз. Но положительного ответа так и не получил. «Ты еще такой ребенок», - говорила она с улыбкой, как будто каждый раз забывая, что разница в возрасте у них была лишь в пару лет. Как она могла согласиться на это? Как могла поддаться такому соблазну? Натура Лукаса была слишком страстной — такие вспыхивают огнем и потухают пеплом. Что тогда случится с нею? Пройдет каких-то два года и она станет совсем старой. Он, очнувшись от любовного дурмана, взглянет на неё и ужаснется, устыдится собственной горячности и поспешит найти отдушину в первой же знакомой американке. И в тот миг её жизнь окажется загубленной навсегда.
Пылкая любовь Лукаса, повторим, начала серьезно пугать Катарину. Ведь эта зараза, если человек тебе хотя бы немного симпатичен, способна передаваться с невообразимой стремительностью — для этого достаточно честности сердца и горячих речей. В тот момент, когда Рааб поняла, что капкан уже захлопнулся, она решила делать вид, что капкана нет и вовсе. Все знаки внимания, оказываемые Лукасом, она старалась принимать со сдержанным спокойствием, не оскорбляющим, но охлаждающим этого жадного человека. И видя, как он страдает от подобной перемены, она страдала еще сильней.
- Любили вы меня когда-нибудь? Или, быть может, все ваши былые порывы — каприз кокетки, которую я не успел в вас разглядеть?
- Вы должны верить, что я люблю вас, мой сердечный друг, но обстоятельства не позволяют мне проявлять свою любовь столь ярко, как вы того желаете.
Он, конечно, не верил. И теперь, когда в её окружении появился другой поклонник — настырный и весьма беспардонный граф Крайски, Катарина, вместо того, чтобы дать четкий и определенный отпор, позволила тому крутиться рядом. Эта женщина искренне надеялась, что оскорбленная гордость Петермана окажется сильней его всепоглощающего чувства. Чувства, которое в итоге все равно ослабнет.
Поэтому, узнав об отъезде Лукаса, она почувствовала что-то, похожее на облегчение. Впрочем, это было бы совсем неверным словом — тяжесть и горечь, последовавшая за таким решением Петермана, нисколько не облегчали самочувствие графини. Она, сама того не ожидая, оказалась подавленной.
Пожалуй, именно этим можно объяснить её согласие на последующее за отъездом Петермана предложение Крайски.
________________________________

Первые недели в провинции оказали на Петермана действительно положительное действие. Он приободрился, оставив все условности и заботы, и целиком отдавался прелестям сельской жизни. Целыми днями напролет он мог пропадать на близлежащих полях и лугах, носясь на лучших скакунах, припасенных для будущих скачек. Или же, напротив, запираться в библиотеке и не выходить оттуда сутками, углубляясь в изучение вещей, которые не трогали его раньше. А после, вдоволь насладившись тишиной, он с удовольствием помогал местным детишкам воровать яблоки со своих же садов, а после улепетывать со всех ног от разгневанного садовника.
Простота и естественность сельской жизни сделали его заботы чем-то далеким, иллюзорным, чем-то, совершенно не заслуживающим внимания, когда перед тобой лоно природы. Он находил удовольствие во всяких мелочах: будь то общение с кухаркой или же наблюдение за пасущимися овцами; днями он мог бесцельно валяться на мягкой, ароматной траве под тенью акации и не думать абсолютно ни о чем. И, казалось бы, такое умиротворение, идиллия и душевное спокойствие — что еще может понадобиться израненному сердцу на пути восстановления?
К счастью или нет, а человек — животное социальное, и каким бы упоительным ни казался подобный стиль жизни, в конце концов, жажда общения, волнений и тревог возьмет верх. Таков ироничный парадокс нашей жизни.
Вскоре Лукас оказался рад любому обществу. Оставленные еще по его приезду визитные карточки позволили навестить несколько местных знатных домов. Некоторых обитательниц он нашел даже прелестными.
Впрочем, стоит ли говорить, что подобное общество очень скоро стало тяготить этого человека? Привыкший к самым тонким каверзам, отравленный привычкой проявлять изящнейшие комплименты и оскорбления, Петерман, лишенный таких умственных тренировок, вскоре стал скучать пуще прежнего. Местные это, конечно замечали, что было вовсе не трудно. Приемы он стал избегать, а вскоре перестали поступать и приглашения.
И пуще прежнего на него накинулись воспоминания и томительные тревоги, о которых, как он полагал, он вовсе не вспомнит. Прошло меньше месяца, как он покинул Вену и в нем проснулось болезненное любопытство. Он написал сестре, понимая, что мать утаит от него всякие подробности и нагромоздит письмо излишними бытовыми деталями. 
Кое-что из ответного письма мы позволим себе процитировать:
«...Мой возлюбленный брат, тебе, при всем твоем таланте красноречия, не удастся утаить от меня свои тревоги. К несчастью, я отлично знаю, что заставляет тебя страдать, и чувствую себя виноватой в случившимся все так же мучительно. Да проклянет меня Бог в тот день, когда я открыла для тебя графиню Р., сколько бы несчастий удалось избежать! Порой мне кажется, что я наказана судьбою, ибо обязана доставлять родному сердцу одни только горести. Однако крепись, дорогой Лукас, я не могу тебе лгать и умалчивать о том, что теперь на слуху у всей Вены. Ах, Вена! Я так ненавижу этот город! Возможно в следующий раз мне удастся уговорить маман отпустить меня с тобой, и ты покажешь мне Америку, чтобы я никогда-никогда не вспоминала этот ужасный город! Город, в котором ты испытал одни лишь разочарования. Так не сломись же пред последним — ибо, я надеюсь, на том кончатся все наши беды — графиня Р., наша общая пренепреятнейшая знакомая, вчера приняла новую фамилию от еще более неприятного знакомого - графа К., хорошо тебе известного. Церемония была...»
Лукасу понадобилось все самообладание, чтобы после этих слов держать себя в руках. Новость, поразившая его так остро после былых дней спокойствия, ударила в голову оглушительно и невыносимо. Он побледнел, как не бледнел никогда, и с трудом сделал последующий вдох — грудную клетку сдавило тисками. Только спустя несколько минут он смог продолжить чтение. В письме коротко описывались подробности — Мэлли пересказывала слухи, которыми в очередной раз наполнилась Вена в связи с этим неожиданным браком. В конце письма она сообщала, что со всей семьей скоро присоединится к нему на отдыхе, чтобы он не испытывал былую скуку.
Перечитать пришлось несколько раз. И каждый раз определенные строки лезвием били по сердцу, заставляя Лукаса страдать все больше и больше. С одержимостью он впивался взглядом в одну единственную фразу, будто жаждал, чтобы в конце концов сердце не выдержало и разорвалось. Однако этого не происходило. Вместо мучительной боли в какой-то миг пришло полнейшее спокойствие — настолько жуткое и бесцветное, что могло бы напугать случайного свидетеля той сцены. Лукас просидел над письмом всю ночь.
Утром он написал ответ и, передав его дворецкому, как всегда отправился на прогулку верхом. Теплый ветер приятно охлаждал его лихорадочно разгоряченный лоб. Прелесть лугов и полей теперь не трогала Лукаса — он равнодушно смотрел на праздник весны и находил его отвратительным. Приди в тот момент буря, он обрадовался бы ей куда сильней. Радость и цвет теперь будто издевались над его горем, и он с наслаждением упивался ненавистью ко всему вокруг.
Преодолев привычный прогулочный маршрут, Лукас перешел в галоп. Впереди простирался небольшой подлесок, где всегда сохранялась прохлада и тишь, - там он зачастую отдыхал от палящего солнца. Казалось, только там он способен укрыться от окружающей действительности и позабыть обо всем на свете. А если и было такое место, то разве нет спасения для измученной души? Он ринулся вперед, пришпоривая своего любимого гнедого скакуна. Ветер засвистел в ушах, а стремительно проносящиеся пейзажи напомнили ему азарт движения, который с такой силой дарил ему автомобиль. Снова вспыхнули болезненные воспоминания. Но теперь в них появилась частица радости.
Свобода. Счастье можно найти в чем угодно. Даже в обычном движении. Кажется, Катарина говорила что-то подобное, когда он позволил ей сесть за руль. Было в этом чувстве что-то пьянящее. Нет, он никогда не сможет освободиться от неё целиком — эта женщина пропитала его собой до безрассудства. И все же худшее уже позади — остается только стремиться ввысь, к лучшему, к счастливому.
«Я хочу жить», - подумал Лукас в тот момент, когда почувствовал, как лошадь под ним споткнулась о толстый старый пень и его с силой вышвырнуло из седла. Удар о ближайшее дерево он осознать не успеет.
«...Графа нашли только по ржанию умирающей лошади, сломавшей ногу, - напишет Петерманам дворецкий дачного поместья, - лицо его мирно и просветлено, что говорит о мгновенной кончине от удара головой...».