В какой-то момент остальной мир, мир за пределами тепла и легкости в руках бога тьмы, резко прекратил существовать. Как будто картинку сделали черно-белой, а контрастность снизили до нуля. Сплошная вязкая чернота, обволакивавшая со всех сторон, анестезировавшая и до голого абсолюта пустая.
— Я и рад бы сказать, что до последнего надеялся, что ты чудесным образом сумеешь уклониться... Что не погибнешь, что это все окажется ошибкой, злой шуткой... — медленно произнес Хёд; его го­лос слов­но по­дёр­нулся мяг­ким горь­ким пеп­лом, а фальшивые чароиты глаз утратили свой блеск. — Но я не стану лгать тебе, Бальдр. Тогда я желал тебе смерти более всего во всем Сущем.
Сжимать такое тонкое и хрупкое, слишком смертное тело брата в руках казалось чем-то кощунственным. После всего, что было. После того, как он убил его собственными руками. Без колебаний, без сожалений. И тем страннее было обрести его вновь, просто так, как бы невзначай – и бог света принял его, не задумываясь ни на секунду, бросился в объятия своего убийцы, приходившимся родным братом. Для Хёда это было так странно... Он никогда не мстил напрямую, но и прощать не умел. Но Бальдр... Обезоруживал его своей добротой и милосердием, пусть они и были знакомы с рождения, Хёд никогда не мог привыкнуть к этому. А значит, и понять и принять брата полностью, таким, какой он есть на самом деле.
— Очень даже напортив – я очарован, — и хотя это нужно было сказать с улыбкой и тихим вкрадчивым шепотом, бог греха лишь недовольно нахмурился, отчего между его бровей пролегла горькая складка, — Я не могу знать наверняка, братец. Для этого ты слишком хорошо умеешь вызывать обожание.
Бог тьмы меланхолично перебирал чужие волосы, не обращая внимания на засмущавшегося собеседника, почти ласково пропуская медовые пряди сквозь пальцы, но его настороженный, почти угрожающий взгляд был устремлен на не в пример буйно цветущую флору вокруг. И под взглядом этих глаз было, как под гранитной плитой — ни вздоха, ни движения, ни жизни. Так, что становилось странно, что растения еще не увяли и не рассыпались в прах. Впрочем, скоро все само собой устранилось, и в этот момент темный бог почувствовал, как некая сила, доселе все пытающаяся подчинить его сознание и эмоции себе, вдруг отступила, перестав придавливать к земле неподъемным грузом своей воли. Она не исчезла совсем, но затаилась где-то неподалеку, в надежде вернуться и взяться за свое. Но пока что-то.. или кто-то её сдерживал, Генрих мог наконец-то передохнуть.
— Ты уже помогаешь, — Хёд плавно опустился на пол, с болезненным, каким-то ненормальным рассматривая свои подрагивающие от напряжения и легкого тремора руки. — Ведь ты наконец-то перестал так настойчиво пытаться внушить мне любовь ко всему миру в целом и к себе в частности, — он небрежно, даже зло откинул упавшие на лицо длинные волосы. Защитной реакцией на любое психологическое давление у него всегда была агрессия, и сейчас, когда насильно вызванные спокойствие и умиротворение спали, его могли вывести из себя любые мелочи, даже собственная непривычная и слишком миловидная внешность.
Хёд сжал пальцы в кулаки, внимательно наблюдая за процессом смещения костей и растягиванием сухожилий, почти любуясь вздувшимися венами. Казалось, тонкая и почти прозрачная бледная кожа сейчас треснет от внутреннего напора, явив миру истинную сущность из мяса и крови, не скрытую больше лживым верхним покрытием эпителия. О, он бы этого хотел. Он этого жаждал, потому что только боль была бы реальна. Что он видит? Что он слышит? Он не знает, реально ли все это. Но темный бог знал бы, что кожа на костяшках лопнула, потому что он почувствовал бы это. Глаза и уши лишь воспринимают волны разных частот, и то в весьма ограниченном диапазоне, а вот осязание намного ближе «к телу».
А так, на созерцание этого самого тела и окружающего мира он готов был потратить хоть целую вечность, чтобы заглушить в себе воспоминания о той, прошлой жизни, где его окружала лишь беспросветная тьма. Какая же это была мука – запертым быть в собственном теле, ограниченным стенками черепной коробки, полной вязкой липкой тьмы, ведь даже простейших цветов ему никогда в своей жизни видеть не доводилось. И знать, все время знать, что где-то рядом находиться зрячий старший брат-близнец, олицетворяющий мифический, но отчего-то невыносимо желанный свет, который Хёд даже не мог себе вообразить. Зато теперь, теперь он наконец-то прозрел, прозрел и понял, какой это бесценный дар – зрение. В наше время люди всему знают цену, но понятия не имеют о подлинной ценности. А жаль.
— Но если серьезно, Бальдр... Ты не можешь мне помочь. Ты любишь всех, а любить всех – значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны, — вдруг сказал он, приподняв голову, чтобы посмотреть на бога света. Его глаза были полуприкрыты, и он улыбался. — Просто знай, что я могу сопротивляться твоему чарму, и все. Остальное – мои проблемы. Лучше скажи, как ты себя чувствуешь? Мне показалось, что в какой-то момент я сдавил тебя слишком сильно, — очередной призрак улыбки тронул его лицо. Мимолетное сокращение мышц. Тени же еще больше сгустились вокруг его обманчиво-хрупкой бледной фигуры, питая своего повелителя и одновременно служа щитом от вредного, хотя сейчас и приглушенного излучения магии Бальдра. Бог тьмы желал поскорее завершить этот неловкий разговор и восстановить такую родную стену отчужденности от всего мира. Главное он теперь знал, что светлый ас жив и был в порядке. Об остальном же пусть заботится этот, чтоб его догнал его собственный инфаркт, полукровка Локи. Хёд ничего не сказал Бальдру о роли его обожаемого питомца в его смерти, решив попридержать этот любопытный факт на особый случай. Случай, который максимально приблизит его к избавлению от этого нежелательного и опасного приложения к брату. Нужно было лишь дождаться подходящего момента.