Эрос выслушивал проповеди, хотя зачастую был тем, кто всех проповедует. Как нечто светлое в большом черном поле, и просто как истинный любитель поговорить. Но ведь он умел слушать, пусть и казалось наоборот.
Он слушал, молча, и вертел в руках полученный трофей. Кажется, эти монотонные движения его даже успокаивали. Нет, он по прежнему злился на чернокрылого братца за принесённый ему не столь физический, как моральный ущерб, но уже более лояльно к этому относился. Как будто смирился.
Мы все такие, какие есть. Это можно подкорректировать, но не изменить. Возможно ли изменить бушующую ненависть в душе бога ненависти? Нет, он всегда будет возвращаться к этому чувству. А если он еще и получает от этого удовольствие - так наверняка. Поэтому Эрос уже готов был смириться, выслушивая еще одни слова, брызжущие ненавистью, как десерт, политый ядом.
Если бы не одно "но".
Эти "но" всегда столь коварны и внезапны, еще более коварны, чем сам бог любви.
И причиняют боль.
В этот раз Эросу заехали по его лицу. Наверное, в этих шмотках лицо - это единственное красивое, что осталось у бога любви. Ну, раз его достоинство уже пострадало. В смысле. Нет, не об этом он сейчас должен думать.
Эрос наклонился и посмотрел на мелкого глазами-блюдцами. Сейчас он даже не злился, он был просто в аху... в шоке от происходящего. Он не выронил шлем, который оценил уже как минимум - в месяц проживания в дорогой гостинице, но переведя свой взгляд на братца, просто двинул рукой и можно сказать, выбросил нелепую драгоценность. А после решил всё же что-то сказать, потирая ушибленную щеку:
- А наглости хватит? - задаёт вопрос и улыбается; кончиком пальца стирает выступившую на губе кровь, и продолжает, - Знаешь ли, на одной смелости тут не выехать, - язык непроизвольно касается ранки, словно оценивая ущерб, а глаза тем временем осматривают бога ненависти. Боевая поза, как будто он вырос в военной академии. Но разве тогда он стал бы воровать, да еще и с таким грохотом?
Бог любви молчит, в кой-то веки молчит, тем временем засовывая руки в карманы. Он вновь оценивает положение чернокрылого братца и совсем, совсем не спешит нападать, в общем-то, как и не защищаясь. А после не выдерживает и начинает говорить:
- Знаешь, - это знамение длиннющего монолога, от которого могут увянуть уши, - напридумывали себе, - он говорит, а руки тем временем достают из кармана черные перчатки, - что бог любви тут самый безобидный, - левая - скованна второй кожей, - слабый, - правая рука также быстро оказалась в перчатке, - и вообще просто сопляк, которого только и можно, что избить и бросить, - он вздыхает, как будто скорбит над своей горькой судьбой, на самом же деле это выглядит театрально наигранно, причём намеренно, - ну, я никогда не умел драться, от слова "совсем", - словно в оправдание говорит он, поправляя тем временем перчатки и приближаясь к Антеросу, всего на шаг. - То есть, это никогда не было в приоритете у бога любви, - он вновь улыбается, лучезарно, и если бы могла, эта улыбка бы растопила весь снег на этом поле, оставив по себе только ручеек кипящей воды. И всё еще продолжает говорить:
- Но меня это никогда не смущало, - он дергается вперёд, как будто собирается нанести удар. На самом же деле, просто хватает чернокрылого за руки, одну из них тут же скручивая у него за спиной.
"Замри," - мысленный приказ.
Всё же умение подавлять силы и собственная способность внушения просто прекрасно могут сыграть на руку тому, кто не умеет драться.
- Тебе не кажется, - он поворачивает мальчишку спиной к себе, прижимаясь потрёпанным плащом к мятой куртке, и наклоняясь, - что если охотник замахнётся на слишком большого зверя, то его попросту сожрут? - сжимая руку сильнее, он продолжал сковывать сознание мальчишки собственной силой. И дополняет, - не зверя - охотника.
Разжимая костлявые пальцы, окутанные плотной кожей перчаток, он отпускает мальчишку, да так, что тот вновь летит в снег, только уже лицом вперёд.
- Увы, никогда не умел играть честно, – опять-таки наигранно горестно вздыхает, приземляясь прямиком на Антероса. Он уселся на поперек юноши, упираясь одним локтем в колено, а второй рукой перебирая почти, что седые волосы мальчишки. - Но если тебе так захотелось проверить мою силу, то давай проверим, - он сжимал всё сильнее и сильнее - и это относилось не только к волосам.
Проникая всё глубже и глубже в сознание мальчишки, он подкидывал один образ за другим. Нет, это не просто обычное внушение. Это не буйство красок, хотя там оно тоже было. Это игра, только по правилам бога любви.
Вот тебя запирают в наручники и усаживают в автомобиль хранителей закона.
Эрос вновь слизывает выступившую кровь.
Вот твой отец бушует и негодует, разбрасываясь ценными бумагами направо и налево. Ведь этого ты добивался, непослушный мальчишка?
Бог любви продолжает перебирать пальцами тонкие волосы.
Вот тебя избивают до полусмерти. А ты даже не успеваешь заметить, кто это был, но всё еще затаиваешь в душе злобу и готовишь очередной план отмщения.
Он отпускает волосы и достаёт из кармана завалявшуюся сигарету. Зажигает, засовывая палочку отравы в рот.
Образы, один за другим. Это не то, что видят сумасшедшие. Это безалаберное кино, резкое и перепрыгивающие с одного на другое. За ним сложно уследить. Как видеоплёнка, нарезка из множества фильмов.
Он наклоняется ближе к мальчишке, чтобы тот его расслышал. Нет, конечно, можно передать свои мысли через образы или галлюцинации, но ведь высказаться куда интереснее. Говорит:
- Хочешь, я покажу тебе, что я еще умею делать? - пальцем он отодвигает воротник куртки, и стряхивает туда пепел. Он всего лишь чуток горячий, но и это ощущение быстро иссякает себя.